– Когда у тебя это вшивание?

– Сегодня, – говорю я.

– Сегодня?

– А что тут такого? Если и не сегодня, так попрошу, чтобы сделали сегодня.

Врач недовольна. Она этого не показывает, но я пытаюсь себе представить, что таится за ее поджатыми губами.

– У тебя температура повышенная. Две недели перед вшиванием должно быть не больше тридцати четырех и трех десятых. – Она поднимает глаза на меня. – И в ускорителе не надо бы крутиться.

Я молчу. Она листает мою карту.

– У тебя возросла потребность в движении.

Стараюсь сохранять спокойствие. Что там еще понаписано?

– Надо бы давать тебе лекарства.

– Да?

– Подавляющие потребность двигаться.

Она осматривает меня, лазером высвечивает глазное дно, просит высунуть язык, проверяет рефлексы медицинским молоточком.

– Слишком возбудима, – говорит она, проведя им вдоль моего тела, отчего я невольно прогибаюсь. – Пульс неправильный. В состоянии покоя пятьдесят восемь ударов в минуту. Температура тридцать шесть и одна. – Она записывает. – Отложим операцию. Отложить… отложить… – бормочет она, потом говорит: – Откладывать операцию нельзя. Не рекомендуется.

Смотрит в блокнот, там точно есть все сведения обо мне.

Опять что-то пишет.

– Мы можем предложить тебе стационар.

– Стационар?

– До операции. Разве что ты сможешь гарантировать…

– Могу. Выпишите мне лекарства. Не надо стационара.

Терапевт долго смотрит на меня.

– И еще кое-что. – Она показывает на мое бедро, к которому ни за что не притронется. – Мышцы у тебя слишком развиты.

– Я делаю приседания.

Она что-то помечает.

– Ускоритель не помогает?

– Только в последний месяц.

– Почему же ты мне не сказала, надо было сразу сказать. – Опять помечает. – Сколько времени ты посещаешь терапию?

– Два месяца. Три.

– Да, здесь записано, уже нашла. Ты говорила терапевту, что у тебя такая проблема?

– Нет.

– Почему?

– Я тогда работала с другой проблемой.

– Надо работать со всеми проблемами одновременно. Это называется дисперсной концентрацией. Если у человека есть одна проблема, значит, у него есть и другие.

Если у человека есть одна проблема, значит, у него есть и другие.

– Другая твоя проблема разрешилась?

– Да, – говорю я.

Терапевт смотрит на меня. Неужели поняла, что я пытаюсь ее обмануть?

– Ты знаешь, что с твоим голосом кое-что произошло?

– Что произошло? – У меня мурашки бегут по телу.

– Тембр слишком сильно меняется, генерируются эмоции. У нас ведь нейтральный разговор, как тебе кажется?

– Что?

– Это ведь деловой разговор?

– Да.

– Ты чем-то обеспокоена?

– Нет.

– Знаешь, сколько раз у тебя изменился голос за время разговора?

И знать не хочу, как эти роботы или микросхемы фиксируют изменения моего голоса, удары сердца, в зависимости от этого устанавливая, нормальна ли я.

Потом она говорит:

– Когда одна проблема исчезает, чаще всего исчезают и другие.

Я молчу.

– Вшивание через десять дней. До того – стационар.

Я еле отпросилась. С большим трудом. Она, наверное, почувствовала, что перед ней сидит настоящая нарушительница системы. Когда я уходила, она еще сказала, что язык у меня красноватый. Слишком яркий. Сжимаю в горсти список лекарств и упаковку таблеток. Одну таблетку она меня заставила принять у нее на глазах.

Внизу меня ждет Мантас.

– Слава богу, – громко говорит он.

Впервые. В системе мы имени бога не упоминаем. Только блокноты.

– Слава богу, – повторяет он.

* * *

Во сне мы целуемся. Как ненормальные.

Странно, потому что, когда я не сплю, настроение совсем не то. Мозги гудят, как холодильник: «Опасность… опасность… надо что-то делать… делать». И поцелуй с Мантасом исчезает, едва я поднимаю голову с кресла.

Мама знает, что меня через десять дней прооперируют. Завтра мы с ней встречаемся. Ура. Наконец я ее уговорила. Может, и ей что-то заменили? Почему она так неспешно отзывается? Но лучше уж иметь родителей-полуроботов, чем никого. В самом деле? А как же Мантас? Как он, у которого никого нет, себя чувствует? Мы об этом не говорили. Мы много о чем не говорили.

Мне надо учиться концентрироваться дисперсно, на многих предметах одновременно. Сейчас я сосредоточена только на трех. Вшивание. Мама. Дана. Вшивание. Мама. Дана.

Стою у двери Даны. Ее и сегодня нет. Рита снова внимательно меня разглядывает. Это мое посещение, наверное, тоже дополнит мой анамнез. Подожду и приду снова. Дана, вернись. Вернись с памятью, такая, какая есть. Пинаю камешек. Сажусь на лавку и открываю блокнот. Там друзья играют в загадки. Кто отключен двадцать три часа в сутки? Улыбаюсь: все меня склоняют. Кто меняет глаза, будто хамелеон? Ала, Зита, Вита… Постой, постой, кто еще отключен двадцать три часа в сутки? Передо мной бежит список имен… Ого, даже несколько десятков имен. Как знать, может, среди них есть и тот, кто посоветовал новому Алиному Рокасу все делать медленнее.

Ничего не выйдет. Так я его не найду. И я не могу найти Итру. Вхожу в Инин аккаунт, вижу, что зеленый не горит. Не горит примерно с тех пор, как не стало Ины. Набираю имя и фамилию: Итра XXHHZX. Не найден.

Не найден.

Внезапно раздается шум, и передо мной как в сказке появляется Мантас. Вижу его в телефоне. Сидит в двухместном самолетике.

– Иди ты!.. – Я даже привстала.

Из-за таких воздух еще сильнее загрязнен. Хотя и объявлено, что лазерные лучи трудятся в несколько сотен раз эффективнее деревьев, которые мы уничтожили.

– Это мой.

– Твой?

– Сам построил.

– И куда ты на нем полетишь?

– Без тебя – никуда.

До чего литературно. Пытаюсь себе представить, как втиснусь рядом с ним в маленькую кабину. От этой мысли кожа начинает гореть, словно ошпаренная. Нет, не хочу там сидеть.

– Без Даны я не полечу.

– Там хватит места и для Даны, и для Итры.

Для Итры, которого мы не нашли. Для Даны, которая, возможно, потеряла память. Спаситель мира.

– Ты спасешь меня?